(Примеч. автора.)] измученный пытками за веру в истину, которую любит, с которою свыкся еще от детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от
святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
Неточные совпадения
В заключение он сказал, чтоб я приложился к
святому Евангелию и честному кресту в удостоверение
обета, — которого я, впрочем, не давал, да он и не требовал, — искренно и откровенно раскрыть всю истину.
Правдивее говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как церковь Василия Блаженного, коей пестрые главы и узорные теремки могут дать понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в Александровой слободе; или церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами, построенная сокольником Трифоном вследствие данного им
обета и где доселе видно изображение
святого угодника на белом коне, с кречетом на рукавице [С тех пор как это написано, церковь Трифона Напрудного так переделана, что ее узнать нельзя.
— Нет, отец мой! я не обманул тебя: я не был женат, когда клялся посвятить себя безбрачной жизни; не помышлял нарушить этот
обет, данный пред гробом
святого угодника божия, — и мог ли я думать, что на другой же день назову моей супругою дочь злейшего врага моего — боярина Кручины-Шалонского?
Град
Святого Петра созерцает их памятники, вместе стоящие: там юные воины отечества будут произносить
обеты геройства.
Сограждане! Каким торжеством для добродетелей Монархини и для вашей
святой благодарности были первые слова юного Самодержца, Который, восходя на престол России и желая объявить волю Свою царствовать мудро и добродетельно, сказал только: «Я буду царствовать по сердцу и законам Екатерины Великой!..» Великой!.. — повторила вся Россия. Сим
обетом Он почтил и память Ее, и вашу признательную к Ней любовь; вы разумели Его — и утешились!
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен
святым отцом,
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский
обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью.
Долговременное уединение и
святая жизнь напечатлели на лице Феодосия неизъяснимое величие, но он мог служить отечеству только усердными
обетами чистой души своей — и бесполезными: ибо суды вышнего непременны!
Она вымолит у
святых угодников свою долю быть «сельской», она даст Царице Небесной какой-нибудь трудный-трудный
обет, лишь бы исполнилась ее заветная мечта, цель ее молоденькой жизни.
Это разъяснялось так, что у его матери была несносная болезнь, которую она, со слов каких-то врачей, называла «азиятик»; болезнь эта происходила от каких-то происков злого духа. Бедная женщина долго мучилась и долго лечилась, но «азиятик» не проходил. Тогда она дала
обет балыкинской божией матери (в Орле), что если только «азиятик» пройдет и после исцеления родится дитя мужеского пола, то «вдаст его в услужение
святому мужу, в меру возраста Христова», то есть до тридцати трех лет.
Годы ее существования проходили в
святом исполнении
обетов, данных воспитателем и родителями Антона, в блаженстве срочного свидания и в слезах разлуки годовой, которая казалась ей вековою.
— Молчи лучше! Душа твоя темна, как дно чернильницы, и чернота ее пробивается иногда наружу. Так уж и быть, докончу я наше дело, а там пойду поклониться могиле
святого Савватия, если только молитвы заступника Божия спасут меня от смерти… Услыши, Господи,
обет мой и помоги исполнить его.
— Молчи лучше! Душа твоя темна, как дно чернильницы, чернота ее пробивается иногда наружу. Так уж и быть, докончу я наше дело, а там пойду поклониться могиле
святого Савватия, если только молитвы заступника Божия спасут меня от смерти. Услыши, Господи,
обет мой и помоги исполнить его.
В Юрьевом Новгородском монастыре, золоченые главы которого и до сих пор блестят на солнце, пленяя взор путешественника и вливая в его душу чувство благоговения, среди уцелевшей братии появился новый, строгий к себе послушник, принявший
обет молчания. Слава о его
святой жизни скоро разнеслась в народе, сотнями стекавшемся посмотреть на «молчальника».
Вы знаете по истории, что казнь врача привела в ужас всех иностранцев, живших тогда в Москве, что Аристотель бежал было в свою землю, что «князь великий пойма его и, ограбив, посади на Онтонове дворе за Лазарем
святым», что художник исполнил
обет свой — докончил храм Успения пресвятой богородицы. Но что после сделалось с ним, с сыном его, куда след их девался — нигде не отыщете. Напрасно сердце ваше спрашивает, где лежит прах их… Бог весть!
«Что с тобой, моя Людмила? —
Мать со страхом возопила. —
О, спокой тебя творец!» —
«Милый друг, всему конец;
Что прошло — невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь небесный нас забыл…
Мне ль он счастья не сулил?
Где ж
обетов исполненье?
Где
святое провиденье?
Нет, немилостив творец;
Все прости; всему конец».